— Нет, я пыталась читать с эстрады. Только это плохо кончилось, — сказала Ф. Г.
— Да, да, Фаиныш, ты помнишь, как было в ЦДКЖ, — засмеялась Нина Станиславовна.
— Подожди, Нина, дай же я сама расскажу — ведь он, может быть, запишет, так у меня точнее получится.
Ф. Г. начала рассказывать. Нина Станиславовна изредка вставляла одно-два словечка, а в остальном реагировала на рассказ так, как будто слышала историю в первый раз: Раневская умеет рассказывать.
— Я тогда только приехала в Москву и поступила в Камерный театр. Это было в начале тридцатых годов.
— В 1931 году, — уточнила Нина Станиславовна.
— Зима, холод страшный. Я в коротеньком пальто и юбочке, как я их называла: полупальто и полуюбка. Пальтишко легкое, старенькое — перешитое из демисезонного Павлы Леонтьевны. Для Баку, откуда я приехала, было хорошо, для Москвы — ужасно! Купить новое не на что — сколько мне там, начинающей актрисе, платили!
— Тебе платили двести семьдесят рублей, — ответила Нина Станиславовна.
— Ну, какие это деньги!
— По теперешним временам рублей восемьдесят — девяносто, — снова ответила Нина Станиславовна.
— Зарплата уборшицы, — констатировала Ф. Г. — А у нас семья: Павла Леонтьевна, Наталья Александровна, Ирина — начинающая актриса, только поступила во МХАТ и вышла замуж за такого же, как и она, мягко говоря, малообеспеченного актера Юру Завадского, — она ему на штанах латки клеила. Всего не хватало. Я часто мечтала просто досыта поесть. И подработать негде. Вот когда ради заработка я, казалось, согласилась бы делать что угодно.
И вот однажды в январе раздался звонок — администратор Аделаида устраивала в ЦДКЖ вечер и предложила мне принять в нем участие:
— Ну прочтите что-нибудь, например, стихи.
Я решила не стихи, а прозу — мне очень нравились очерки Горького. Выбрала чудесный отрывок, но абсолютно вне моих данных. Конечно, я понимала это, но желание заработать пятьдесят рублей, которые посулила Аделаида, было превыше всего.
Текст отрывка—довольно большой и давался очень туго. В конце концов я решила не заучивать его, а выйти на эстраду с книгой и читать, элегантно заглядывая в нее.
Странно, но я не очень волновалась. Откуда только взялись смелость и нахальство?! Но когда меня объявили и я встала перед битком набитым залом, под ослепляюшими прожекторами, все куда-то пропало — сцена поплыла. И я покачнулась. С трудом раскрыла книгу и начала:
— Ал-л-л-лексей М-м-м-максимович Г-г-горький… Публика насторожилась от неожиданности. Но когда я попыталась произнести первую фразу:
— Н-н-н-над с-с-сед-д-д-ой р-р-р… Из зала раздалось:
— Вон! Хулиганство! Безобразие!
Я оглянулась в кулисы: бледная Аделаида показала мне кулак, из которого выразительно сложила затем «кукиш».
Под непрекращающиеся крики я, не взглянув в зал, довольно величаво ушла со сцены, быстро оделась и выскочила на Комсомольскую плошадь. Здесь наконец душивший меня смех вырвался наружу. Все: и моя уверенность, и притязания на «чтицу», и само мое «чтение», и фигура Аделаиды, — показалось мне необычайно смешным. В кармане не нашлось гривенника на трамвай. В сочетании с надеждами на пятьдесят рублей, которые мысленно я уже истратила, это вызвало новый приступ смеха. Я вприпрыжку шла домой — на Герцена. Грелась у костров, попадающихся кое-где на Мясницкой, смеялась, и лютый холод не смог мне испортить настроение.