"Я Глеба усыновила, а он меня - уматерил."- Фаина Раневская

Популярное

 

  • Истории из жизни Фаины Раневской
  •  

  • Роли Ф.Раневской в театре
  •  

  • Роли Ф.Раневской в кино
  •  

  • Статьи о Раневской
  •  

  • Фаина Раневская книги
  •  

  • Награды великой актрисы
  •  

  • Дань памяти
  •  

    Книги о Фаине Раневской

     

  • "Судьба-шлюxа"
  •  

  • "Случаи. Шутки. Афоризмы"
  •  

  • "Любовь одинокой насмешницы"
  •  

  • "Разговоры с Раневской"
  •  

     






    "Разговоры с Раневской."

    автор: Глеб Скороходов



    Разное восприятие

    — Я был у Чуковского, в Переделкине, — сообщил я Ф. Г.

    — Что, вышло новое, 225-е издание «Мухи-цокотухи» и Корней Иванович захотел оповестить об этом белый свет?!

    — Нет, нет! Совсем другое: я записывал его для «Библиотеки новинок советской литературы»…

    — И новинкой стал еще один выпуск его бесконечных букашек и таракашек! — не унималась Ф. Г., смеясь. И вдруг серьезно: — Объясните мне, почему я так ненавижу всех этих ползающих по его книгам насекомых? И эту муху с золотым брюхом, и комарика, который держит в руках фонарик, чтобы вернее впиться в вашу шею, и тараканище, и прочую мерзость, которая у него, как у этой отроду не мывшейся Федоры, ликует, пьет и жрет? Не говорите мне ничего! Все равно нечистоплотность, которая прет со страниц его «детских» книг, никуда не денется!

    — Как странно, — удивился я. — С детства никогда не воспринимал этих букашек иначе, чем сказочных героев. И когда мама мне читала: «И вдруг распахнулися двери — в дверях показалися звери», я знал, что все будет хорошо и вот это — «оглянулся крокодил и беднягу проглотил, проглотил с сапогами и шашкою» — вызывало только смех и радость.

    — У нас с вами разное восприятие, — отрезала Ф. Г. — О чем можно говорить, если вы радуетесь, когда зверюга проглотила человека прямо на улице, а на каждой странице рубят головы и мочалка, как волчица, кусает ребенка. Я знаю, что дети очень жестоки, но никогда не замечала у вас склонности к садизму, который Чуковский выставляет напоказ.

    — Вы не правы, — начал было я, но Ф. Г. прервала меня:

    — Оставим это. Расскажите лучше, какую мудрость поведал вам этот душевед от двух до пяти?

    — Однако как вы отлично знаете творчество Чуковского! — не удержался я.

    — Я, как и все живущие на земле, знаю больше всего такое, что знать вовсе не обязательно…

    Я рассказал Ф. Г. о поразившем меня совете Корнея Ивановича. В тот день, когда я приехал к нему, в «Литературке» напечатали ругательную статью о рассказах Шукшина, и я спросил Чуковского его мнение о ней.

    — Голубчик, вы читаете газеты?! — воскликнул Корней Иванович. — Немедленно оставьте это пустое занятие! Посмотрите, — он указал на полки, с потолка до пола уставленные книгами в его кабинете, — поверьте, здесь собрана далеко не худшая литература, а на мой вкус даже лучшая! И сколько из этого вы не читали? Вам же не хватит на это жизни, если вы будете тратить время на «Литературку» и другие газеты! Разве можно так растрачивать себя!

    — Но ведь нельзя жить, не зная новостей, — возразил я.

    — Ежедневно пять минут на новости по «Маяку»! И ни минуты больше!

    — Старик стал мудрым, — заметила Ф. Г. — А что он вам читал?

    — Главу из своей книги о Некрасове. Очень интересную.

    — Верю. Но почему мы с ним так не совпадаем?! Он захлебывается от восторга, рассказывая о Некрасове, а меня Некрасов не волнует. Не мой поэт. И вообще: связались вы с этими «новинками», зачем они, когда есть Пушкин! Неисчерпаемый. Вы знаете, что мне сказала однажды Анна Андреевна. Она спросила, кого бы я могла назвать предшественником Чацкого? Я растерялась. «Ну, как же, Фаиныш, неужели не ясно? Только Евгений Онегин! Не могу понять, почему не замечают это!»А вы небось читаете в своей «библиотеке» Софронова, старого пошляка, который даже в названии не смог обойтись без пошлости? «Старым казачьим способом» — это же самопародия чистой воды! Пушкина надо читать, и только Пушкина!

    — А на остальное пять минут утром по «Маяку»? Вы же сами восхищались рассказами Шукшина!

    — Не восхищалась, а хвалила их. Кстати, за что их покрыла «Литературка»?

    Я рассказал об очередном бредовом наскоке критики на Шукшина: «мелкотравчатость», «отрыв от задач современности» и пр. и пр.

    — А вы что записывали? — спросила Ф. Г.

    — Две главы из «Любавиных» — рукопись мне дали в «Дружбе народов». Читал Василий Макарович. Очень хорошо. Только жена его нервировала. Она сидела в коридоре — я ей выписал сдуру пропуск. «Ты что тут делаешь?» — накинулся на нее Шукшин. А она мне потом сказала: «Я должна не дать ему уйти в ЦДЛ — ресторан там с утра работает». Надо же так следить за каждым шагом мужа!

    — Вы понимаете, что говорите?! — взорвалась вдруг Ф. Г. — Терпеть не могу эту «мужскую солидарность»! А если человек сопьется, будете произносить траурные речи? Откуда такое легкомыслие?! Или я слишком долго живу на свете? Но неужели вы не знаете, чем это кончается? Какой талант был Олеша — чудо просто! Юрий Карлович, верх джентльменства, элегантности и изящества! И что стало?! А Валентин Стенич! Мы познакомились в Ленинграде. Прекрасный поэт, легкий, воздушный, знал в совершенстве английский, французский. Да вы его знаете — Утесов пел его песню про американского солдата — еще до войны. Стенич навеселе порхал по Невскому, сыпал анекдоты, вскоре сел и исчез бесследно. Варианты могут быть разные, источник — один.

    «Любавиных» через несколько дней я принес Ф. Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне их:

    — Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образеи для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе…

    Обыкновенное чудо Валентины Караваевой

    — Где вы? — услышал я голос Ф. Г. в трубке. — Немедленно приезжайте!

    — Что-нибудь случилось?

    — Конечно! В «Иллюзионе» сегодня «Обыкновенное чудо»! Вы видели?

    — Нет.

    — Какое совпадение! — Ф. Г. засмеялась и вдруг заговорила другим голосом, растягивая слова: — Мужчина, пригласите женщину в кино.

    Через час мы сидели в узком, как пенал, зале «Иллюзиона». Вместе с нами можно было насчитать человек двадцать, хотя сеанс в семнадцать часов — вечерний.

    — Очевидно, мы — последние, кто картину еще не видел, — грустно улыбнулась Ф. Г. — С год назад меня звали на премьеру «Чуда» в Дом кино, но вы знаете, как я люблю это заведение и особенно его публику!

    Картина мне показалась необыкновенно длинной и скучной тоже, хотя пьесу Шварца я люблю и не раз ее видел на сцене.

    — Дама просит не ерзать от нетерпения, — наклонилась ко мне Ф. Г. — За удовольствие «уплочено», до конца досидеть надо!

    Я давно знала, что Гарин-режиссер не конгениален Гарину-артисту, — сказала Ф. Г., когда мы вышли из кинотеатра, — но думаю, что на этот раз виновата Хеся Локшина, его супруга: ведь спектакль у Гарина, все говорили, был хороший.

    — Да, я сам видел! В «Киноактере» на Воровского. И Гарин был превосходен, и Элла Некрасова — необыкновенна, а по молодому Тихонову все женщины стонали. Только гаринский король был все же хуже, чем в «Золушке»…

    — А что вы хотите? Представьте себе, что Яничка Жеймо не вышла замуж за поляка и не уехала в Польшу и Гарин предложил бы ей Принцессу! Уверена — она бы отказалась. Играть одному актеру вариации одной и той же роли — безумная затея!

    Мы сели на «нашу» скамейку в садике возле «Иллюзиона».

    — Но вы ни слова не сказали о главном, ради чего я и пошла на фильм, — о Караваевой. Это она прислала мне тогда приглашение на премьеру «Обыкновенного чуда».

    Я не понял, о ком идет речь.

    — Боже мой, как вы тупы! — взорвалась Ф. Г. — Я говорю о Валентине Караваевой, что сейчас сыграла в «Чуде» придворную даму, а когда-то прославилась одной ролью! Да, да, той самой Машенькой, которой все бредили. Ну конечно же это она! Как можно было не узнать ее?! Или вы меня разыгрываете?

    И Ф. Г. рассказала мне историю актрисы, историю, которая, по словам Ф. Г., могла бы стать и фильмом, и романом.

    Сыграв с огромным, небывалым успехом заглавную роль в фильме Юлия Райзмана «Машенька», съемки которого закончили уже во время войны, в сорок втором году, в Алма-Ате, Караваева готовилась к новой работе с тем же режиссером — к картине «Небо Москвы». Ее вызвали в Куйбышев, где находилась вся съемочная группа. И тут она попала в автомобильную катастрофу. Осталась цела, но лицо… Что-то там было с перерезанными нервами: рот съехал в сторону, верхняя губа не двигалась. Одна за другой операции — безрезультатны. Наконец врачам удалось чего-то добиться. «Но сниматься вы больше не будете», — сказали ей.

    И вот тогда Завадский пригласил ее сыграть в «Моссовете» Нину Заречную. Это конец сорок четвертого. И снова невероятный успех — вся Москва ломилась на «Чайку» с Караваевой. Юрий Александрович назвал ее второй Комиссаржевской, или сказал что-то в этом роде, крайне восторженное.

    — Спектакль на самом деле был очень хорош. Караваева возродила эту несчастливую пьесу Чехова — ведь не поверите: за годы советской власти это была первая «Чайка» в Москве, об этом тогда все газеты писали, — говорила Ф. Г. — Я тогда тоже выразила Вале свои восторги. Мы уже были знакомы — встречались в Алма-Ате, когда меня туда вызывал Эйзенштейн. Меня тогда, правда, это знакомство покоробило, что ли. Я сидела в какой-то комнате, что-то вроде буфета на студии, где кормили помоями, пила чай. Вдруг Валя. Плюхнулась на колени: «Вы — божество, разрешите коснуться края ваших одежд?» И еще какие-то царственные слова, а я в затрапезном платье, в котором добралась из Ташкента. Еле заставила ее подняться.

    Мне потом говорили, что она человек со странностями. Ночью, завернувшись в одну простыню, отправлялась куда-то с розой в зубах. «Я на свидание с Сервантесом!»— отвечала встречавшимся ей. Она не ощущала разницы между вымышленным и реальным миром. У актеров это бывает. Некоторые именно это называют счастьем, — улыбнулась Ф. Г.

    — Ну а дальше, дальше что было? — заторопил я.

    — Дальше, я же вам сказала, как в романе или кино, гениальном или омерзительном — в зависимости от того, кто это сделает.

    Еще до катастрофы Караваева познакомилась с англичанином, сотрудником посольства: у нас же во время войны вдруг появилась невиданная прежде мода ходить на вечера, приемы, банкеты в посольства союзников — газеты трубили о боевом содружестве. Дружить с союзниками стало считаться чем-то вроде патриотического долга. Многие патриотки потом попали за решетку, но тогда они были полны прекрасного воодушевления.

    Валин англичанин, когда увидел ее всю забинтованную — одни глаза светились надеждой, — сделал ей предложение, они поженились и в начале сорок пятого, еще до Победы, уехали в Англию. «Чайку» она сыграла раз десять, не больше.

    Лондон, Нью-Йорк, Лозанна — три сложнейших операции,-кажется удачные, денег это стоило кучу!

    — Он что, миллионер? — спросил я.

    — Не знаю. Но для Валентины он — принц, таким она его воспринимала, да это и понятно. Может быть, она была и счастлива, но человек, родившийся актрисой, долго без дела счастливым оставаться не может. Мысли о сцене, съемках — от них ведь не избавиться!

    Она стала обивать пороги наших посольств с просьбой вернуться в Москву, но ей отказывали. Помогло письмо Молотову: ее вызвали, долго беседовали, предложили написать об ужасах капиталистического образа жизни. Она согласилась. В Москве ее поселили в лучшей гостинице, прикрепили к ней литературного консультанта в штатском, но из ее писанины ничего не вышло, и ее сослали на родину — в Вышний Волочек, к матери и сестрам. В Москве, сказали, свободных вакансий нет.

    Уж не знаю, как она выбралась из этого Волочка, но вдруг явилась ко мне, без звонка, не договорившись, и опять бухнулась в ноги, целует полы халата, мои шлепанцы, я — в панике, выдергиваю, как курица, ноги, хочу поднять ее, а она рыдает, не встает ни в какую: «Спасите меня! Спасите, иначе мне нет жизни!»

    В общем, я написала письмо Попову. Она хотела работать в Театре Красной Армии, а я у Алексея Дмитриевича когда-то служила и отношения с ним, к счастью, испортить не успела. Не знаю, помогло ли ей это, но, заливаясь слезами, она ушла… Ужасно, когда человек знает только одну мизансцену!

    В театр к Попову она почему-то не попала, играла где-то еще, дублировала, и очень неплохо, знаменитых иностранок, и вот, наконец, снова снялась. Это всего через сколько лет после «Машеньки», а вы ее даже не узнали?! Да и не только вы, наверное. Век актерской славы короче комариного писка.

    Через тридцать лет после этого разговора я готовил программу «В поисках утраченного», посвященную Караваевой. Валентины Ивановны уже не было в живых. Разбирая ее архив, я наткнулся на неотправленное письмо. На конверте наклеена марка в сорок копеек и рукой Караваевой написано: «Народному артисту СССР А. Д. Попову». В конверт вложена записка: «Уважаемый Алексей Дмитриевич, прилагаемое здесь письмо написано Ф. Г. Раневской по моей к ней просьбе. Если по прочтении его Вы сочтете возможным разрешить мне встретиться с Вами, то буду глубоко благодарна. Не откажите в любезности сообщить Ваше решение или по телефону К-0-06-90 добавочный 328, или через Вашего секретаря, которому я буду звонить в театр.

    Извините за беспокойство, В. Караваева».

    И тут же был вложен еще один конверт с письмом Ф. Г.:

    «Дорогой Алексей Дмитриевич!

    Ко мне обратилась с просьбой написать Вам о ней актриса Караваева (лауреат Сталинской пр.).

    Я охотно исполняю ее просьбу, потому что она очень талантлива и может быть интересна даже такому взыскательному художнику, как Вы.

    Валентина Ивановна Караваева мне сказала, что Вы — единственный режиссер, под руководством которого ей хочется работать.

    В. И. Караваева исключительно одаренная актриса. Возможно, что Вы видели ее в кинофильме «Машенька». Может быть, Вы видели ее в спектакле «Чайка» в Театре им. Моссовета, где она превосходно играла Нину Заречную.

    Я не считала бы себя вправе беспокоить Вас, дорогой Алексей Дмитриевич, если бы не видела в Караваевой действительно интересную актрису.

    Примите мои пожелания здоровья, это ведь самое необходимое.

    Привет семье. Ваша Ф. Раневская. 22 июня, 51 год».

    Странно, что Караваева не воспользовалась такой рекомендацией. Впрочем, странностей в ее жизни хватает. В последний год она почти ни с кем не общалась, перестала подходить к телефону.

    — Еду в Англию, — сказала она однажды соседке, — уже укладываю чемоданы!..

    — У меня скоро премьера, — сказала она в другой раз. — Я теперь репетирую с утра до вечера, не выходя из театра…

    Избавившись от мебели, превратила комнату в сцену, кухню — в гримерную. Ее голос, читающий монологи Нины Заречной, раздавался из-за все реже открываемой двери.



    <<предыдущая      к содержанию      следующая>>