«Сэвидж» прошла в сотый раз. Публика приветствовала артистов, на сцену вынесли огромную корзину от месткома и поставили ее у ног Ф. Г. «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию», как писали раньше газеты о явлении Сталина народу, на этот раз сотрясли «Моссовет». Но одна Ф. Г. на сцену все-таки не вышла. Ее, держа под руку, сопровождал Бероев, — актеры его прозвали «фуфовозом»: с легкой руки Марецкой, обращавшейся всегда к Ф. Г. «Фуфа», — это имя распространилось в театре. А публика бушевала, и вызовам, казалось, не будет конца.
— Я думала, — призналась Ф. Г., — что свалюсь с ног от этого шквала.
Мы сидели у нее, ужинали и, уже остыв от спектакля, она с удовольствием пустилась в рассуждения:
— В этих аплодисментах и криках есть что-то от неистовства, чрезмерности, в которых мне всегда чудится фальшь. Тем более играла я сегодня не лучше, чем обычно. Только волновалась больше: видела, что актеры очень стараются, — в юбилейном зале друзья, знакомые, родственники и критики из газет и журналов, а потому и начинают «нажимать». Публика, прельщенная сотой афишей, охотно способствовала этому: смехом и аплодисментами встречала чуть ли не каждую фразу. И началась плохая эстрада — каждую реплику подавали, как на блюде, с паузами для реакции зала. Заметили, что спектакль шел на полчаса дольше?
А как я? — спросила она. — Ничего не было чересчур? И, выслушав меня, продолжала:
— Никогда не забуду поход в театр, в который ломилась вся Москва. Актера, игравшего в этом спектакле главную роль, провозгласили явлением и всюду твердили о его невероятной эмоциональности. Я была оглушена ею, а зрители неистовствовали. Нашелся только один человек, не поддавшийся массовому безумию, — Павел Марков. В антракте он сказал мне мрачно:
— С таким темпераментом надо сидеть в сумасшедшем доме, а не выходить на сцену.
А я в тот вечер записала в своем дневнике: «Герой и героиня кричали так, будто их оперируют без анестезии!»
Вы плохо себе представляете, сколько опасностей в нашей профессии. Особенно, когда хоть на минуту думаешь не о роли, а о зрителе. Это страшная зависимость: актеру хочется зрителю понравиться — естественное желание, но если он для этого нажмет на все педали, будет стараться во что бы то ни стало вызвать реакцию зала, — считайте, делу конец.
Ермолова — об этом рассказала мне Щепкина-Куперник — играла однажды вместе с молоденькой Яблочкиной. После спектакля она заметила:
— Саша залила слезами меня. От ее слез мой лиф был мокрым, а ни мне, ни публике не было ее жаль.
А ведь это об Александре Александровне, которую в наши дни называют славой театра.
Но я другого боюсь. Сегодня на закулисном фуршете предложила тост: «За матерей, бросаюших своих детей!» Я имела в виду Варпаховского. Ну, не просто же из любопытства или от безделья ходил Константин Сергеевич смотреть свои спектакли. Актеру нужен глаз со стороны. Всем. И мне не в последнюю очередь. Иначе «Сэвидж» развалится, несмотря на все мое желание, чтобы она жила как можно дольше.
Мы выпили по рюмочке за долголетие спектакля, и Ф. Г. вдруг рассмеялась:
— О Яблочкиной теперь почти столько же анекдотов, сколько о Чапаеве. Не выдуманных, а из ее жизни.
Рассказывают, что на предвыборном собрании — в 30-х годах Яблочкину выдвинули кандидатом. в Верховный Совет — ее спросили:
— Скажите, а как будет при коммунизме?
— Хорошо будет, хорошо, — закивала она. — Наступит изобилие, в магазинах все будет, как при царе.