Ф. Г. встретила меня в многоколонном холле, сплошь покрытом коврами. Она шла в легком летнем костюме, похудевшая и оттого как будто ставшая выше.
— Это просто чудо, — сказала она, — стоило мне подумать, что вы совсем пропали, как вдруг я вижу вас! Это шутки Коровьева! — Она рассмеялась. — Ну, рассказывайте, рассказывайте, как отдыхали. Зачем вас только черт понес на это Черноморское побережье?! Вы загорели. Кстати, что слышно о холере в Одессе? А я получила письмо от Ниночки — она написала, что сообщила вам все мои координаты, а вас все нет. Здесь божественное место, не правда ли? Только жарко сегодня. Хотите принять душ? Пойдемте ко мне.
Мы шли по коридору, а Ф. Г., отдохнувшая и бодрая, рассказывала о санатории. Ей здесь нравилось, и это было необычно. Чаше дома отдыха и санатории вызывали (и не без оснований) кучу претензий.
— Домодедово в двух шагах, но самолеты почти не летают — тишина! И людей очень мало — земной рай. Я здесь даже гимнастикой занимаюсь!
Мы ушли в парк (или лес? — не знаю, как точнее), устроились под широкой кроной старого дуба и долго говорили. Когда схлынул первый поток впечатлений — бытовых, случайных, забавных и грустных, Ф. Г. заговорила о театре:
— Да, двенадцать спектаклей за месяц! Не знаю, как я их выдержала.
Однажды в театре испортился лифт. Шла «Тишина», и я не стала подниматься к себе, а всю шестую картину смотрела из-за кулис. Вы говорили мне, что она вам не нравится. Да и не только вы. Но то, что я увидела в этот раз, меня ужаснуло: балаган! Как будто шел другой спектакль. Актеры нажимали, как плохие коверные, стараясь во что бы то ни стало вызвать смех в зале.
Отчего это? Я много играла фарсов. С замечательными актерами. Но мы всегда играли серьезно, с полной верой в то, что происходит, хотя обстоятельства были самыми невероятными.
С Ячменевым, прекрасным, талантливым актером, я помню, мы разыгрывали не очень приличный фарс (а большинство фарсов были явно неприличными). Действие там строилось на разговоре дамы, пришедшей жаловаться врачу на неполноценность мужа. Я играла эту даму. Впрямую я ничего не говорила, все шло на намеках, но от этого ситуация не менялась.
Конечно, мы хотели смешить публику, придумывали десятки деталей, рассчитанных на комический эффект, но при этом сами оставались в образе — не меняли намеченного характера, не делали ничего, что было несвойственно персонажу. Понимаете? Ведь в каждом образе есть своя логика, и отступление от нее разрушает искусство. Не может пожилой, глубоко несчастный человек вдруг ни с того ни с сего вести себя как паяц.
. В этом фарсе моя героиня была дамой, абсолютно лишенной чувства юмора. Она считала себя очень знатной и, конечно, ни при каких обстоятельствах не желала уронить свое достоинство. Поэтому я искала ситуации, когда это достоинство подвергалось испытаниям. Я соорудила шляпу с огромными полями — из двух одну. Моя героиня открывала створку узких дверей кабинета врача и еще за порогом осведомлялась:
— К вам можно, доктор?
— Прошу вас, сударыня, — отвечал он.
Дама делала шаг и с ужасом чувствовала, что шляпа не пускает ее. Вторая попытка была столь же безуспешной.
— Прошу, прошу вас, сударыня, — торопил доктор, занимаясь чем-то своим, — я спешу!
Отчаявшись, дама пыталась пройти в дверь боком, но и это не приносило успеха. Публика заливалась смехом, а я была в гневе, но скрывала его — гнев тоже может уронить достоинство!
Чего мы только не выделывали в этом фарсе. Как был великолепен Ячменев — с грустными глазами задерганного человека, у которого слишком много пациентов, — в тот момент, когда он слушает одного, он уже думает о том, что его ждет другой.
Помню, после моей жалобы на состояние мужа Ячменев, видно так и не поняв, о чем идет речь, «привычно» произносил:
— Ну что же, давайте-ка выслушаем вас.
Моя дама удивлялась, но и тут не подавала виду. Доктор не мог найти стетоскоп — он «прослушивал» даму линейкой, каминными щипцами, наконец, самоварной крышкой, которая минуту назад заменяла ему карманные часы, — и все это «в образе» и абсолютно серьезно. И зритель верил в наших героев, несмотря на всю нелепость их поведения.