— Искусство самоограничения — великая вещь! — сказала Ф. Г. — Владеют им только гении.
Мы сидели на песчаной дюне у моря. Теплый, тихий вечер, Финский залив был недвижим, и казалось, будто Дом отдыха актера расположен не под Ленинградом, а где-то там, в бананово-лимонном Сингапуре.
— Надо уметь когда-нибудь остановиться, — Ф. Г. вдруг засмеялась. — У меня это не получается. Елена Сергеевна Булгакова как-то сказала мне: «Вы женщина серьезная, положительная, я вам верю. Клянусь, как только вы заметите, что пришла пора прекратить красить губы, наводить румяней, оставить цветную косметику, я немедленно и беспрекословно подчинюсь!»
Не помню, какая вожжа попала мне под хвост, но зимой, по-моему, сорокового года, — да, да, Михаила Афанасьевича уже не стало, — я позвонила Елене Сергеевне и сказала решительно одну зловещую фразу:
— Пора!
Конечно, я, идиотка, поторопилась. Особенно сегодня мне это ясно, когда в моем возрасте появиться на людях без косметики просто неприлично. А тогда, в мои сорок, я, очевидно, в очередной раз решила: любви ждать нечего, жизнь кончилась и надо перестать ее раскрашивать. Елена Сергеевна, кстати, встретила мое решение без прежнего энтузиазма:
— Фаиночка, наверное, вы правы. Но очень прошу вас: давайте отложим принятие обета до новогоднего карнавала. А там уж…
Идея устроить карнавал или маскарад — как хотите — пришла Елене Сергеевне. Не припомню в моей жизни ни одного вечера, когда бы я так хохотала, как в ту новогоднюю ночь. С Борей Эрдманом, он известный художник, мы вышли на Тверской бульвар, повалились в сугроб и стонали, задыхаясь от смеха. Мы встречали Новый, 1941 год. Вот и верь приметам! Насмеялись мы на всю войну.
Хотя, когда сегодня начинаю вспоминать, а что там было, понимаю: ничего особенного. Было главное: ощущение молодости, нахлынувшее на нас, беззаботности, когда вдруг все жизненные проблемы кажутся чепухой, а сама жизнь представляется легкой и воздушной. То есть такой, какой она никогда не была и не будет!..
Карнавал Елена Сергеевна устроила у себя в квартире на Суворовском — вы там были. Не такие уж просторы, как на воландовском балу, но Маргарита всегда умела, умеет и сейчас устроить из своих комнаток праздничные залы.
— Вход на карнавал без маскарадных костюмов строго воспрещен!
Это она объявила заранее.
Я, правда, пренебрегла запретом и явилась на бал в своем обычном платье, но меня тут же костюмировали: выдали необъятных размеров легкую накидку, которую Эрдман расписал причудливыми звездами («Ни одной одинаковой!» — с гордостью сказал он мне), накидку, которую Елена Сергеевна назвала «плащом Царицы ночи», а-ля Метерлинк. И к этому сказочному одеянию напялили мне на голову необычную шляпу из другого мира: она напоминала плетенное из соломки гнездо, в котором сидела гигантская птица с полураскрытым хищным клювом. Шляпу и птицу мне привязали, как в детстве, тесемочками, сходящимися под подбородком. И я быстро поняла почему: как только я хотела что-нибудь съесть и склонялась над тарелкой, птица, опережая меня, тыкалась клювом в салат, сыр, заливное — в зависимости от того, какое блюдо я выбрала.
Хозяйка вышла к столу в изысканном туалете: в абсолютно, на мой взгляд, прозрачном хитоне и маленьком черном цилиндрике набекрень в ее волосах, чудом закрепленном. Эффектно, но начало вечера ничего особенного не предвещало. Ну, что может быть необычного, если все знают друг друга — ив масках, и без масок. Танцевать не хотелось, интриговать — тоже, да и некого было. Помните этот анекдот: «Интриговали, интриговали — два раза! Один раз — в коридоре, другой — под лестницей!»
Так вот поначалу чувство неловкости охватило меня. Это потом я использовала свою птицу на всю катушку. А сначала я слонялась по квартире, не находя себе места. Профессор Дорлиак в «домино» что-то оживленно обсуждала на диване с подругой, тоже в «домино», но другого цвета. Сережка Булгаков нацепил наполеоновскую треуголку и болтал что-то ужасно глупое. Мне вдруг по-настоящему стало жутко, когда в квартиру вползли опоздавшие два Славы — Рихтер и Ростропович. Медленно вползли в костюмах крокодилов — отличные костюмы им сделали в театре Образцова: с зеленой резиновой пупырчатой кожей, с когтистыми лапами. Ламы визжали и поджимали ноги, когда Славы приближались к ним. Профессор Дорлиак в ужасе даже попыталась залезть на стол.
Но Славы, откинув маски, сели проводить старый год и, удивительно быстро насытившись, снова стали медленно ползать по полу, сталкиваясь друг с другом. Вошли в роль.
В это время, перед самой полуночью, появилась еще одна гостья. Это была актриса, всю жизнь играющая старух. И оттого, несмотря на свой совсем несолидный возраст, выглядящая старухой и даже по-старушечьи шамкающая. Но она обладала одним секретом, разгадки которому нет, — вы смеялись, едва увидя ее. На этот раз она пришла в невообразимом костюме. Он назывался «Урожай».
— Я только что с Сельскохозяйственной выставки — первое место во всесоюзном конкурсе «Изобилие» — мое!
Торчащие во все стороны колосья, сплетенные в венок, украшали ее голову, все платье было увешано баранками разного калибра и цвета. Баранки-бусы на шее, баранки-браслеты на запястьях, баранки-кольца на щиколотках обеих ног, баранки-серьги в ушах и даже одна баранка в носу, непонятно как держащаяся.
Я тогда подумала: «Пельтцер — гениальна!»А это, конечно, была она — другой такой старухи у нас нет! Эдмонд Гонкур писал: «Клоуны, потешающие публику забавными выходками, склонны к грусти, свойственной комическим актерам». К ней это относится, как ни к кому больше. Эта ее грусть всегда чувствовалась, всегда оставалась — вторым планом, подложкой, а оттого и все, что она делала, становилось еще смешнее.
Я сказала вам, что это была встреча сорок первого года? Вранье! Сейчас вспомнила — еще не отменили хлебные карточки: поэтому костюм Тани выглядел фантастическим — ее хотелось тут же начинать обкусывать. Значит, это первая мирная новогодняя ночь сорок шестого года. И насмеялись мы на целый год тоже не случайно: страшнее его не припомню.
А посмотрели бы вы, как Таня играла в рулетку! Баранки грохотали, когда она, дрожа от волнения, ждала, выпадет ли наконец зеро.
Впрочем, азарт охватил многих. Сережа-крупье довольно улыбался, все остальные неизменно проигрывали. «Повезет в любви» — уже не утешало, когда закончились наличные и перешли на мелок, то есть игру в долг. Слава Рихтер побледнел, и его губы стали синими — его проигрыш достиг пяти тысяч — суммы по тем временам немалой!
И тут Елена Сергеевна в одно мгновение изящным жестом остановила колесо Фортуны:.
— Игра в игру «Рулетка» закончена! Сереженька, раздай гостям проигрыш!
Гениальная женщина! А Пельтцер и тут ни на секунду не вышла из роли: блистательно сыграла такую радость, которая не дает говорить, заставляет задыхаться, перехватывая дыхание и сжимая сердце.
— Мне плохо! — вскрикнула она. — Воздуху нужно, воздуху! Я — на бульвар, если вы не возражаете!
— Боря, — минут через двадцать сказала я Эрдману, — пойдем посмотрим, что с Таней: она долго не возвращается.
На бульваре мы увидели милиционера.
— Да, — сказал он нам, — здесь сидела женщина, но вокруг нее неизвестно откуда почему-то собралось столько собак, что она закричала «Караул!» и убежала!..
— Что-то это северное солнце забыло, где оно находится, — сказала Ф. Г., вставая. — Припекает даже под зонтом, а мне теперь этого не надо. Пойдемте погуляем немного?
И когда мы зашли в тень сосен, продолжала:
— Как я любила загорать! На пляже тогда в кабинах все надевали купальные костюмы — этого варварского слова «купальник» не существовало. А купальные костюмы той поры больше закрывали, чем открывали: загорать могли руки до плеч и ноги от колен и ниже.
А когда меня впервые отвезли во Францию, мне было лет десять — двенадцать, — не считайте, в каком году, — в первом веке до Рождества Христова! Так я тогда поразилась: в Ницце за высоким забором обнаружила «Ева-пляж» — так он назывался. Там самые смелые женщины загорали вообще без всего. В России и представить такое не могли… А пижонство было всегда.
— Где вы так загорели, милочка? — спрашивали меня.
— В Ницце, — отвечала я как можно более равнодушно. — Там такое ласковое солнце!